– Э, да тут одни женщины! – спокойно произнес он и обратился к сидевшей с краю Дезире: – А ну-ка, вылезай, малютка! И вы, мадемуазель! И вы, мадам.

Элиана подобрала юбки и спрыгнула на грязную мостовую, не выпуская руки матери. Теперь она почувствовала страх, но поверхностный, ненастоящий, такой, какой чувствуешь, разглядывая страшные картинки или слушая чей-то пугающий рассказ: он не успел проникнуть глубоко в сердце, еще не успел поработить разум.

– Никого не велено выпускать из города, – заявил второй человек. На нем не было мундира, но зато он держал в руках ружье. – Так что возвращайтесь домой.

В это время какие-то люди стащили с козел Огюста и схватили вожжи. Другие вытаскивали из раскрытой дверцы кареты картонки и узлы.

– Наши вещи! – пробормотала Амалия. – Можно мы их возьмем? И карета…

– Хватит ездить в экипажах! – воскликнул тип в рваной куртке и заляпанных грязью деревянных башмаках. – Идите пешком! Вам бы нашу жизнь, проклятые аристократы!

– Ладно, полегче, дамы и так напуганы, – примирительно произнес гвардеец и повернулся к Амалии: – Наймите фиакр, мадам, да поскорее!

– Но как же так, как же так… – все еще растерянно повторяла женщина. – Мы не сделали ничего дурного… Позвольте нам проехать!

В этот момент кто-то взмахнул кнутом, и карета тронулась с места.

– Давай в Отель-де-Виль, на Гревскую площадь! – услышала Элиана.

Некоторые вещи остались лежать на мостовой, но большую часть увезли в экипаже. Девушка заметила, что гвардеец наступил сапогом на выпавшую из узла маленькую шкатулку, ее любимую шкатулку, склеенную из перламутровых ракушек, и раздавил ее. И еще чьи-то ноги втоптали в грязь портрет ее бабушки, красивой надменной дамы в платье с фижмами. Золоченая рама треснула, и холст был порван в нескольких местах.

При виде этого Элиана почувствовала себя так, как будто кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее душу. Прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного, и теперь она поняла, что значит потерять частицу привычного мира. От ее сердца словно бы оторвали нечто дорогое, больно царапнули по живому, и девушка знала: чтобы это ощущение прошло, понадобится немало времени.

И все же она сумела прийти в себя гораздо раньше Амалии.

– Ради всего святого; мама, поехали назад! Нам нельзя двигаться дальше, это опасно! Огюст, Дезире, поищите фиакр!

…Когда через час они с немалыми трудностями добрались до дома, первым, кого увидела Элиана, был отец: Филипп де Мельян стоял на крыльце и с тревогой вглядывался во тьму. Шляпы на нем не было, и наполовину седые волосы развевались по ветру. Заметив подъехавший фиакр, отец сбежал вниз и обнял жену и дочь.

– Благодарение Богу, вы живы! Я, верно, и в самом деле обезумел, раз отправил вас одних неведомо куда в такую ночь! Что стряслось?

– Все вещи пропали, – бессильно произнесла Амалия. – И карета тоже.

Филипп изменился в лице: семейные реликвии немало значили для него.

– Ничего, пустяки. Главное, вы целы, – Повторил он. – Идемте в дом. Этьен искал лошадь, чтобы отправиться за вами. Он чуть с ума не сошел, когда узнал, что я велел вам ехать сейчас.

Только теперь Элиана заметила Этьена де Талуэ: он вынырнул из мрака и стоял рядом с нею. Девушка увидела, как испуг на его лице сменяется радостью: значит, он в самом деле сильно волновался за нее.

– Как вы, мадемуазель Элиана? Разрешите проводить вас наверх?

– Я устала, – произнесла она бесцветным голосом. – Да, я хочу вернуться к себе.

Этьен, бережно поддерживая Элиану, повел ее по лестнице, не сознавая, что в этот момент она точно так же оперлась бы на руку любого человека, прислонилась бы к любому другому плечу.

Несколько дней спустя ранним утром Элиана расчесывала волосы, стоя у раскрытого окна своей комнаты. Она брала за концы и легонько тянула вниз волнистые пряди, проводя по ним серебряным, нестерпимо сверкающим на солнце гребнем, словно нанизывала на них искры яркого света. В окна струился теплый летний воздух, по полу, потолку, стенам и мебели розового дерева гуляли блики, и кругом стояло обманчивое спокойствие, больше напоминающее затишье перед готовой разразиться грозой.

Сегодня девушка поднялась с постели раньше обычного, в тот час, когда городской пейзаж еще тонет в предрассветном тумане, когда едва нарождается утренний свет и просыпаются первые звуки, тонкие, нежные, словно переливы далеких флейт.

С недавних пор она плохо спала, мучимая волнением и тревогой, постоянно вслушивалась и вглядывалась в ночь и все время чего-то ждала. В том же состоянии – Элиана это видела – пребывали отец и мать.

Дезире же на удивление быстро оправилась от потрясения. Возможно, она считала, что ей мало что угрожает.

Сейчас она только что вынесла из гардеробной свежевыглаженное платье и, держа его на весу, рассказывала о том, что случилось в Париже за минувшие дни.

– Говорят, толпа носила по улицам на пиках отрубленные головы, а еще наша кухарка видела, как на столбе вздернули двух скупщиков зерна.

– Пожалуйста, перестань! – воскликнула Элиана. – Не понимаю, почему тебе нравится рассказывать такие вещи!

– Вовсе мне не нравится, – оправдывалась служанка. – Хотя, что касается скупщиков, кухарка говорит, правильно их повесили, – из-за таких, как они, повышаются цены на хлеб и сахар.

Элиана взглянула на девушку с таким возмущением, что та умолкла, но в следующую же секунду, не удержавшись, выпалила:

– Хорошо, я не стану рассказывать, только ведь это не будет означать, что в Париже ничего не происходит!

– Под маской зла не может скрываться истина. Справедливой бывает только добродетель, – услышали они внезапно раздавшийся голос и, разом повернувшись, увидели Филиппа. Встревоженный и удрученный, он стоял на пороге комнаты.

– Доброе утро, папа, – по привычке промолвила Элиана.

– Я пришел поговорить с тобою, дочка, – ответил отец и сделал знак Дезире.

Та положила платье на кровать и, поклонившись, вышла за дверь.

– Я слушаю вас, папа, – сказала Элиана. Отец кивнул.

– Садись. Она села.

– Я даже не знаю, с чего начать, – в замешательстве произнес Филипп, проведя ладонью по лбу, который в этот миг избороздили морщины, – за эти дни произошло слишком многое… Бастилия пала, городское правление переизбрано, граф д'Атруа и принц Конде покинули Версаль… Люди видели трехцветную кокарду на груди короля! – Он говорил так, словно не верил своим словам: – Революция… Жестокость людских сердец – вот что такое Революция! Впрочем, речь не об этом, а о тебе. Сейчас, когда все мы живем в неизвестности, когда будущее представляется нам столь же грозным, сколь и туманным, мне хотелось бы чтобы рядом с тобой, дорогая, было как можно больше надежных, любящих людей, людей, на которых ты могла бы положиться.